Роман ГАБРИА: «Театру не обязательно попадать в тюрьму слов, написанных драматургом» [16+]

Омская драма откроет очередной сезон пьесой автора, который «посложнее Чехова». Эта пьеса еще и интерпретирована смелым приглашенным режиссером.

Омский академический театр драмы 16 сентября откроет 149-й театральный сезон премьерным спектаклем «С днем рождения, Папа!» по мотивам пьесы американского драматурга Теннесси Уильямса «Кошка на раскаленной крыше». О том, что увидят омские зрители в новой постановке, рассказал режиссер спектакля Роман Габриа, который приехал в Омск из Санкт-Петербурга.

– Омский академический театр драмы каждый сезон приглашает режиссеров для постановок на омской сцене. От кого исходила инициатива в вашем случае – вы вышли на театр с предложением или театр вышел на вас?

– Меня пригласил главный режиссер театра Георгий Цхвирава. В мае я приезжал в Омск, познакомился с труппой.

– Почему вы выбрали пьесу Теннесси Уильямса «Кошка на раскаленной крыше»? Это было пожелание театра или ваше предложение?

– Об этой пьесе я размышляю очень давно. Она мне кажется очень нужной сейчас, актуальной для нынешнего времени, поэтому я предложил театру этот материал. Пьеса достаточно суровая. И Теннесси Уильямс – суровый автор. Его называют американским Чеховым, но он будет посложнее Чехова, потому что лезет под кожу людям, куда-то внутрь – в физиологию, в мясо, в кровь...

Театру рискованно браться за такой материал, потому что обстоятельства этой пьесы – онкологическая болезнь, а болезнь, смерть – не самые веселые моменты в жизни каждого из нас. В этой связи не каждому театру, наверное, выгодно иметь в репертуаре такой спектакль. Но театр получает от встречи со мной свой опыт, и я, в свою очередь, тоже получаю гигантскую школу, потому что впервые в своей практике буду делать спектакль с двойным актерским составом. В силу того что я авторски подхожу к ролям и очень аккуратно работаю с людьми – иду от них, то в данном случае за тот же срок придется делать по сути два спектакля.

– В отличие от первоисточника – пьесы Теннесси Уильямса «Кошка на раскаленной крыше», в вашей сценической версии иначе расставлены акценты. Сюжет вращается вокруг умирающего от рака отца семейства. Почему именно он стал для вас главным героем и эпицентром всего действия?

– С текстом я обхожусь так, как считаю нужным, и это не оттого, что я не уважаю автора. Мне кажется, что театр из пьесы может взять всего одну строчку и сделать спектакль. Может взять одно слово и использовать его в качестве эмоционального содержания. Я говорю об этом, потому что это важно для понимания будущего спектакля. Театру не обязательно быть заложником литературы и попадать в тюрьму слов, написанных драматургом. Поэтому я обхожусь свободно с драматургией.

И в данном случае вышло именно так. В связи с этим произошла переакцентировка действующих лиц. В 90-х годах, когда вышел телефильм режиссера Театра им. Маяковского Андрея Гончарова «Кошка на раскаленной крыше», где Армен Борисович Джигарханян играл главную роль, я совершенно случайно, будучи подростком, увидел постановку по этой пьесе по телевизору. Помнится, она буквально задержала меня у экрана, и я бросил все свои дела ради того, чтобы досмотреть ее до конца. И задержал меня именно Джигарханян. Не то, что происходило вокруг, все это бытие его детей, внуков и жен сыновей, а именно фигура большого Папы. В это время у нас в доме родственник умирал от рака, поэтому тема болезни и смерти моментально откликнулась. А потом жизнь сложилась так, что я стал заниматься театром. И эта пьеса долгое время была в моем багаже. Я хотел, когда повзрослею, подрасту, начну что-то понимать в жизни, обязательно за нее взяться. Чем мне интересен папа? Я так понимаю, что альтер эго Теннесси Уильямса – это Брик, но Брик как сбитый летчик мне не интересен. В этой ипостаси ему остается сдаваться, спиваться и доживать-догнивать. Но мне интереснее сильные люди, и в папе я вижу такого человека.

Согласно биографии, которую предлагает нам автор, этот человек с десятилетнего возраста (а к моменту рассказанной истории ему 65) безвылазно занимался делом своей жизни. То есть 55 лет – работал! Плантация – дело всей его жизни. Естественно, фокус мой остановился на этом человеке.

Я не хотел бы зрителю навязывать своих оценок. Хотелось бы, чтобы спектакль происходил внутри человека, и люди сами размышляли о том, кто в этой истории прав, кто виноват. В этом смысле я не являюсь автором спектакля. Автором спектакля является сам зритель. Хочется, чтобы люди сочиняли свой спектакль, видя наши ассоциации на сцене, а они многофигурны.

– Что побудило вас в сценической версии изменить название? Может быть, с точки зрения маркетинга было бы важнее сохранить прежнее название или здесь усматривается какая-то ваша принципиальная режиссерская позиция, связанная с иначе расставленными смысловыми акцентами?

– Неужели вы думаете, что, когда кто-либо называет картину или музыкальный альбом, спектакль или фильм, думает о маркетинге? В результате репетиций, нескольких месяцев общения, разговоров с артистами название – «С днем рождения, Папа!» – выкристализовалось само. Спектакль сам выбрал такое название: как поздравительная открытка – «С днем рождения, Папа!». Это название многозначно, многовариативно.

– Теннесси Уильямс – мастер изображения «токсичных» отношений. О чем бы он ни писал, эта тема есть во всех его произведениях. Есть она и в пьесе, о которой мы ведем речь. Семей, подобных семейству миллиардера мистера Поллита, действительно много в жизни или это какой-то скорее книжный вариант?

– Да, это все семьи наши. Ничего из ряда вон выходящего в пьесе не происходит. Просто Теннесси Уильямс смело назвал вещи своими именами. Измены – предательством, фальшь – фальшью. Но мы не об этом. Спектакль, который ожидается, основан на поэтике смерти. А все эти человеческие взаимоотношения – шаблонный, хрестоматийный театр, который скучен. Копания в банальных взаимоотношениях – не интересны.

– «С днем рождения, Папа!» – это классическая постановка или омского зрителя ждет что-то экстравагантное?

– Для меня экстравагантно – это когда приходишь в театр, а на сцене спектакль XIX века… История очень сердечная, но спектакля еще не существует. Да, у нас есть эскизы костюмов, художник сдал макет, уже делают декорации. Мы собираем композицию будущего спектакля. Но каким будет спектакль в его конечной реализации, я не знаю. Мне бы хотелось, чтобы он был и остроумным, и ироничным, и лиричным, и страшным. Мы приглашаем омского зрителя к театру, в который нужно будет включаться. То есть зритель должен будет путем ассоциаций сочинять. Пока я стремлюсь к линейности сюжета, но мне кажется, я от нее уйду.

В пересказе история выглядит совершенно банальной. У отца семейства день рождения. К нему приехали родственники. Он – умирает, они – делят его имущество. Здесь никаких сложных смыслов нет, мне нечем больше фабульно дополнить историю. А вот насколько многоуровнево и чувственно эта история будет рассказана – вот за этим мы и приглашаем зрителя.

– По какому принципу вы подбирали на главные роли в спектакле омских актеров?

– Я делал кастинг, давал артистам какие-то упражнения и смотрел, как их энергия сочетается с моей. В первую очередь я искал людей, которые не будут мне задавать лишних вопросов, а будут мобильно работать, активно включаться в замысел. Теннесси Уильямс – он сто процентов не сочинитель. Видимо, этим он подобен Чехову. Он подсматривальщик жизни. Пишет много исповедальных вещей, наблюдая за собой, за близкими людьми, за тем, что происходит вокруг. Поэтому я стремлюсь к документальности. Хочется, чтобы людям в зрительном зале стало стыдно, что они видят это грязное белье. Это такие вещи, от которых искусство должно отворачиваться, но сегодняшнее актуальное искусство, современный театр должен смело задавать вопросы. Но повторюсь, задавать вопросы, не зная ответов. Потому что ответов действительно нет. Ответы могут возникнуть у сидящих в зале. Или у тех, кто ушел через двадцать минут после начала спектакля.

– Какое впечатление на вас произвела работа с омскими актерами?

– Я вижу очень работящих артистов. Труппа мобильная, готовая работать. А работаем мы достаточно плотно. Труппа заточена на результат. Но театр – это риск. Художник не может просто обещать. Профессиональных задач много, но ощущение у меня от встречи с труппой – хорошее.

– С какими мыслями должен уйти зритель из театра, увидев вашу постановку?

– В этой персональной работе я не готов манипулировать зрительскими оценками. Это связано со временем, в котором мы живем. Оно такое сложное, необъяснимое и запутанное, что какой ответ ты ни дай – ты сфальшивишь. Зритель должен прийти и получить удовольствие от прихода в театр. Если мы не дадим ему легкие краски психологической разрядки, данной нам природой, которая называется смех, то он не получит и слезы. Если мы начнем грузить его каким-то интеллектуальным смыслом, то мы засушим живую жизнь.

Я не знаю, с чем уйдет зритель. Я не настолько самонадеян, чтобы говорить об этом. Я и свое послание только формулирую еще. Есть темы, которые меня тревожат. В пьесе есть история кризисного брака Брика и Мэгги. Есть сложная судьба самой Мэгги, которая устала быть нищей и цепляется за любую возможность, чтобы вырваться из нищеты. Есть прогрессивная семья Гупера и Мэй, которая должна развивать общество, а им не дают этого делать. Потому что консервативный Поллит, у которого есть все инструменты для того, чтобы оставить дела и спокойно и богато доживать свой век на любом острове, который он может купить, не хочет передавать бизнес сыну. И есть, наконец, история самого Поллита – он миллиардер, обладает огромным имением, плантацией, у него своя монархическая власть. Вы представляете себе уровень этого человека? И вот заканчивается его жизнь, а он не так уж и стар, ему всего 65 лет. Там много тем: страхи, сомнения, тревоги, сны, ненависть, зависть...

– Когда состоится премьера, чье мнение о спектакле для вас будет самым важным?

– Зрителя. Я часто хожу в фойе и готов пообщаться со зрителем. И пусть меня увидят, пусть поругают. Я готов выслушать любое аргументированное мнение. Конечно, есть пьеса, есть первоисточник, есть замечательный автор с его драматургией. Да, я переписал пьесу так, как посчитал нужным. Может, так делать не принято. Но я считаю, что театр – это такая же свобода творчества, как и человек перед белым листом бумаги. Меня не должно ничего останавливать. Если я начал делать Теннесси Уильямса – и боюсь Теннесси Уильямса, или критика, который мне скажет, что я порезал текст, или зрителя, которому не понравится мой спектакль, который в антракте хлопнет дверью и уйдет домой. Если я буду этого бояться, зачем мне вообще тогда этим заниматься? Конечно, хочется найти позитивный отклик. Но дождемся премьеры.